ТОЛЬКО ПЕСНЯ ОСТАЁТСЯ С ЧЕЛОВЕКОМ

Когда мне было 16 лет, моя маленькая сестрёнка заболела коклюшем. Врач порекомендовал отвезти её в горную местность. Мы выбрали Цителикалаки, который почему-то периодически называли Ахаликалаки, хотя Ахалкалаки расположен в другом месте. Мы сняли квартиру и чувствовали себя прекрасно. Я целыми днями играл в пехибурты (футбол) с местными ребятами, наедался тутом и другими фруктами или просто наблюдал с веранды за деревенской жизнью. Несколько раз бывал во дворце Георгия Саакадзе. Это был дом, все стены которого были выложены зеркалами.
Напротив нашего дома располагалась невероятной формы хижина высотой не более 2 метров. В ней жили Вано и Вардо (Роза). Вано было лет 80, не менее. Вардо была здоровенной тёткой лет 35-ти с выдающими выпуклостями по всему телу. Говорили, что она сбежала к Вано из дома, потому что родители постоянно ругали её за патологическое желание отдаваться всякому, кто об этом просил или даже просто намекал взглядом. На обоих была совершенно ветхая одежда. Очень часто днём, сидя на траве перед своей хижиной, они отчаянно ругались. Я не понимал, о чём они говорили друг другу, но их мимика и жесты были уморительно необычными и занимательными. Вано часто переносил в другую руку суковатую палку, на которую, сидя, опирался, и поднимал указательный палец к небу, а Вардо при этом отворачивалась, чтобы не видеть этот воздетый к небу палец, немного выжидала, а потом начинала визгливым голосом с расстановкой что-то говорить так, как-будто декламировала стихотворение перед большой толпой, будучи уверена, что все её внимательно слушают. Спустя некоторое время, видимо, устав от перебранки, они молча и умиротворённо глядели друг на друга, после чего на карачках заползали в свою хижину. Впереди всегда полз Вано, будучи уверенным, что Вардо никуда не убежит. Как правило они не вылезали из своей хижины до середины следующего дня. Правда, однажды на два дня Вардо сбежала, но потом всё же вернулась. Вано долго молча смотрел на неё строгим взглядом школьного учителя, а потом пополз в хижину, вслед за ним поползла и Вардо.
В 10 метрах от хижины росло огромное тутовое дерево с красным тутом. Красным его назвать было бы большой пошлостью, поскольку цвет у него такой необыкновенный, что описать его просто невозможно. Я никогда не видел, чтобы Вардо лакомилась тутом. И вообще для меня было большой загадкой, чем они питались. Может быть им было достаточно для поддержания физических сил их необычайной любви. А то, что они любили друг-друга, было видно невооружённым глазом.
Все в деревне носили фамилию Капанадзе. В соседнем доме жил парень по имени Мамука Капанадзе. Его родители попросили мою бабушку подучить его русскому. У нас была какая-то книжка. Там было стихотворение "Бесы". Помню, что почти всё время, что мы жили в Цителикалаки, Мамука учил это стихотворение и громко читал его с выпученными от усердия глазами, водя пальцем по строчкам, и с таким умопомрачительным акцентом, что не всякий грузин способен был бы его скопировать: "Мчаца тучи, вьюса тучи, нэвэдымкою люна".
Напротив нашей веранды располагалась веранда соседнего дома. Поскольку мы были городскими и выглядели в глазах деревенских иностранцами, то старуха на соседней веранде часто демонстрировала, что они тоже не лыком шиты, и громко говорила себе под нос, делая вид, что что-то усиленно пытается найти на веранде: "Нэ пойму, где наши руски книга. Била руски книга, а куда делась, не пойму опять же". Бабушка моя говорила на прекрасном литературном грузинском языке без малейшего русского акцента и на русском языке без малейшего грузинского акцента. Меня это всегда поражало. Однажды, когда старуха из соседнего дома начала уже раздражать бабушку, она по-грузински спросила соседку старуху: "А вы не скажете, как называлась эта русская книга". Старуха сказала: "Ой, меня кто-то зовёт", скрылась в доме и появилась после этого только через неделю. Она больше не искала русскую книгу, что-то делала по хозяйству на веранде и никогда не смотрела в нашу сторону.
К несчастью моя бабушка заразилась коклюшем, что было крайне необычно в её пожилом возрасте. Коклюш она переносила с большим трудом. Узнав об этом, мой отец написал, что приедет на несколько дней навестить нас. Письмо было получено днём в субботу и, прочтя его, бабушка обратилась к хозяйке дома с просьбой найти кого-то, кто пойдёт со мной на базар купить литр чачи. Предполагалось, что часть папа выпьет за встречу, а остальное увезёт домой. Вскоре бабушка проводила кастинг нескольких добровольцев, которые появились у нас на веранде. Все они с горящим взором смотрели на бабушку и готовы были сию же минуту отправиться на базар. Среди них она знала лишь одного человека - Матэ Капанадзе, который работал почтальоном, и поэтому выбрала его для выполнения этой ответственной миссии.
Этот Матэ был невероятно неразговорчивым. Сначала я думал, что он немой. Через месяц он стал произносить "Письмо!", когда передавал нам почту. Я его часто встречал, но ни разу не видел, чтобы он с кем-то разговаривал. Может быть потому, что работал на очень важной должности по деревенским масштабам и не допускал себе роскоши потерять лицо никчёмными разговорами. Помню ещё одного похожего человека. Отцу шил брюки портной по фамилии Сербиладзе.У него была небольшая мастерская в гостиннице "Баку", и все считали, что он был лучшим брючником города. Мы с отцом заходили к нему на примерку, но он всё делал в абсолютном молчании. Вместо "здравствуйте" он подымал свои мохнатые брови, вместо "до свидания" он их опускал. Может быть, как и Матэ Капанадзе, он знал, что сильно отличается от серой массы. Когда брюки были готовы, он звонил, говорил: "брук готов!" и вешал трубку.
Базар работал два дня в неделю - в субботу и в воскресенье - и располагался в нескольких километрах от нас. Бабушка спросила Матэ может быть он отправится на базар в воскресенье, поскольку уже была середина дня. Матэ коротко сказал "Нэт!", взял из рук бабушки пустую литровую бутылку с пробкой, привезённую из дома, чтобы сделать ткемали, и пошёл, не глядя следую я за ним или нет. В абсолютном молчании мы с ним пересекли большое поле и через некоторое время оказались на базаре. И тут только до меня стало доходить, чем вызван был энтузиазм среди мужчин, вызвавшихся меня сопровождать на базар. Матэ, держа в руках литровую бутыль с таким видом, как-будто он держит знамя гвардейского полка, подходил к продавцу чачи, которых на базаре было великое множество, и взглядом показывал на маленький стаканчик. Продавец наливал ему образец чачи, Матэ, не торопясь, медленно выпивал чачу, поднимал глаза вверх, о чём-то опять же, не торопясь, размышлял, потом косил глазами сначало влево, потом вправо, слегка синхронно покачивая головой, и молча перебирался к другому продавцу чачи, как правило, сидящему через несколько человек. То, что он держал перед собой литровую бутыль, а рядом с ним находился мальчик в городской одежде, подчёркивало серьёзность его намерений. Видимо, литровыми бутылями чачу покупали нечасто. По большей части покупатели опрокидывали стаканчик-другой на месте. В те послевоенные годы в грузинских деревнях люди жили очень бедно.
Короче говоря, через некоторое время по слегка подпухшим и повлажневшим губам и по посерьёзневшему взгляду я понял, что Матэ - хорош. К этому времени он перепробовал чачу у всех продавцов, а у некоторых даже по второму разу. Но на ногах держался он твёрдо. Наконец, торжественная часть была закончена, Матэ посмотрел на меня выразительно, я всё понял, спросил у продавца "рогора?" (сколько стоит), заплатил и мы направились домой. Через 1-2 километра Матэ стал проявлять небольшое нарушение координации: ведь он дегустировал на голодный желудок и, кто его знает, может вообще не успел в этот день пообедать. Опасаясь за судьбу бутылки, я вежливо предложил её понести, но Матэ прижал её ещё крепче к груди и мы продолжали молча идти домой, правда, со значительно замедлившейся скоростью.
Внезапно стал накрапывать небольшой дождь. Я боялся, что дождь может усилиться, но ничего поделать не мог. И вдруг Матэ громко запел невероятно приятным низким голосом: "Патара цвима мовида, диди миндори данама. Данама, данама, да-а-нама, диди миндори данама" (Маленький дождик пошёл, большое поле окропил). Это двустишие с небольшими перерывами он спел несколько раз. Потом вдруг остановился и строгим голосом спросил меня по-грузински: "А ты почему не поёшь!? Надо петь!" По-грузински я говорил очень плохо - твоя-моя - но понимал почти всё. Я представляю, как бы мы по-идотски выглядели, если бы кто-то на нас поглядел со стороны. Приказ старшего я не мог обсуждать, и запел вместе с Матэ. Звонкий юношеский голос в сочетании с баритоном звучал, видимо, очень неплохо.
Я чувствовал, что Матэ нравится наш с ним дуэт. Вскоре Матэ начал петь в терцию со мной и мне наше пение самому стало нравиться. Дождик всё капал и капал, поэтому Матэ не менял репертуар. Внезапно он остановился и бережно передал мне бутылку с чачой. Видимо, почувствовал ко мне особое доверие. Под самый конец пути левой рукой я держал горлышко бутылки, удерживая её подмышкой, а правой рукой тащил Матэ. Поняв, что я свой человек, он перестал притворяться и умудрялся даже на мгновение по дороге соснуть. Когда мы добрались до деревни, он мне рукой указал на свой дом, я его довёл до двери, он на прощанье мне кивнул головой и мы расстались. Бабушка уже жутко волновалась. Я поставил чачу на стол, подошёл к кровати и свалился на неё в насквозь промокшей одежде. Я так устал тащить Матэ, что даже не почувствовал, как бабушка меня раздела и накрыла одеялом. Папе, как знатоку, чача очень понравилась.
Через несколько дней после приезда папы я играл в футбол на краю деревни. Вдруг на поляне появился Матэ, прошёл через всех футболистов, как нож сквозь масло, не обращая ни на кого внимания и глядя только на меня. Все удивлённо остановились. Матэ подошёл ко мне, сказал: "Мама гэдзахыс"(тебя отец зовёт) и направился назад в деревню. Когда потом через много лет я слушал песню, в которой утверждалось, что только песня остаётся с человеком, то лучше автора слов знал, что это чистая правда.