Когда мне было 12 лет, я два месяца провёл в Артеке. Никогда, пожалуй, в моей жизни я так активно не трудился, как эти два летних месяца: под горой Аю Даг с утра до вечера я, как оглашённый, искал камни, кристаллы турмалина, горного хрусталя, пирита, аметиста и т.п. Когда я собрал большую часть своей шикарной коллекции, то записался в столярный кружок, чтобы изготовить специальную коробку для моих камней, хотя особого пристрастия к столярному делу за собой ни до того, ни после не наблюдал.
Руководитель столярного кружка - высокий статный мужчина в белоснежной рубашке - показывал нам столярные инструменты и объяснял, для чего они нужны. Как мне показалось, у него было слегка брезгливое выражение лица, коим он был немного похож на знаменитого бакинского сумасшедшего Александра Шестого, который, стоя на перекрёстке, громко декламировал наизусть большие фрагменты пушкинских стихов по академическому изданию. Также, как Александр Шестой не видел никого из окружавшей его толпы зевак, так и руководитель кружка общался с нами, как с тотальной массой, на которой местами были навешаны красные галстуки, глядел вроде бы на нас, а на самом деле нас, кажется, не замечал и обращался к кому-то, кого среди нас не было. Уже потом с нами работал весёлый парнишка, которого мы звали по имени и который помогал нам руками.
Пока руководитель кружка доводил до нас теоретические основы столярного искусства, никто не задавал ему вопросов, поскольку все перед ним сильно робели. Самым робким из всех, пожалуй, был я. Но когда лектор достал очередной из своих рубанков и сказал, что такого рубанка, как его личный рубанок, больше нигде в мире нет, тут уж моё естествоиспытательское нутро не выдержало, и я, набравшись смелости, поднял руку и спросил, почему "нигде в мире". Он мельком взглянул на меня, как на кузнечика, который непонятно как запрыгнул к нему на стол, и прочитал нам большую лекцию. Этот рубанок был удивительно бестолково красив, весь инкрустирован деревом различных естественных цветов. Чего только на этом рубанке не было: фигуры, напоминающие птичек, листочки, цветочки, улитки. Я очень внимательно слушал дяденьку. Ему было под пятьдесят, а мне - чуть меньше двенадцати. Но это не помешало мне не только понять, что дядя не очень умён, но и навек запомнить именно этот дядин синдром, чтобы во все времена стараться его избегать.
В двух словах идея дяденьки состояла в том, что, если предположить на мгновение, что у кого-то будет абсолютно такой же рубанок, то всё равно какая-нибудь загогулина или будет отличаться, или же будет повернута не в эту, так в другую сторону. Этот интересный метод осмысления действительности, увы, далеко не уникален, как может показаться на первый взгляд. Когда я уже сильно вырос и окончательно обнаглел от избытка полученных знаний, я с большим риском для собственного благополучия открыто выражал презрение одному очень уважаемому профессору, который применял метод столярных дел лектора к таксономической классификации бактерий.
По своей природе я человек мелочный, могу наглухо забыть что-то глобальное типа закона Кулона, но некоторые мелочи всегда висят на мне на очень прочной виртуальной бичёвке, как зубы врагов на ожерельи папуаса, и в любое время я знаю, какую из мелочей нужно в данный момент пощупать, чтобы отогнать дракона. В те времена очень смутно, а потом всё яснее я понимал, что в случае с дяденькой-столяром я наблюдал синдром ускользания индивидуальности. Дяденька-столяр ужасно боялся стать неотличимым от других столяров. И это делало его существование в этом мире очень неуютным.
Потом, когда я своими глазами видел татуировку на плече здорового парня со словами "не забуду брата такого-то", когда я наблюдал за преподавателем, который хотел быть одновременно очень строгим и своим в доску, когда женщина, насмотревшись на крутозадых бодрячек, начинала стесняться своего тела, превращая его в набор предметов ночного видения, даже когда кто-то просто говорил не своими словами - я знал, что это - синдром ускользания или утери индивидуальности.
Во всех перечисленных мною, а также в других бесчисленных жизненных ситуациях общим является производство лишней работы. Дядя-столяр мог бы и не хвастатся перед нами своим рубанком, поскольку все мы итак запредельно уважали его вместе со всеми его инструментами. Парень спокойно бы жил без татуировки, поскольку никто ему не мешал любить покойного брата, не объявляя об этом всему свету. Преподавателю нет совершенно никакой необходимости в обычной ситуации заигрывать со студентами, поскольку они - несчастные - итак целиком в его руках. Для того, чтобы понять, почему люди с готовностью совершают бесполезные движения, нужно хорошо отдавать себе отчёт в том, что понимается под индивидуальностью, для чего эта штука человеку нужна и, наконец, почему она, подлая, может ускользать. Но это тема отдельного разговора.
Sunday, December 12, 2010
Лижет - не лижет
Любой знает, что менеджер - это управленец, имеющий в подчинении персонал. На заре развития человечества плохих менеджеров съедали. В древней Ассирии плохих менеджеров приносили в жертву, в Древнем Риме выселяли к чёрту на кулички, в современном же цивилизованном обществе плохих менеджеров, как правило, перед увольнением наделяют большими выходными пособиями и почётными грамотами, чтобы зря не нервничали и не шлялись по юристам. Т.е. налицо плавный рост уровня благоприятности атмосферы, в которой менеджеры демонстрируют свои способности.
Критерии, с помощью которых оценивалась работа менеджеров, очень точно отражали дух и состояние человеческого общества на той или иной стадии развития. Если в первобытно-общинном строе плохим считался менеджер, который из-за своего неумения чисто-конкретно общаться с духами не мог обеспечить доверившихся ему людей достаточной для их пропитания концентрацией диких животных и съедобных корешков в ихнем энвайроменте, т.е. оценивался субъективно и по очень непростой шкале, то в современном обществе критерии оценки деятельности менеджеров теряют всякую двусмысленность и могут быть количественно определены с помощью самого простого калькулятора: дебит, кредит, профит и т.п.
Я знаю, что не все будут со мной согласны, но в СССР критерии оценки работы менеджеров не были сопоставимы ни с чем, как до того, так и после того, т.е. представляли собой отдельный сучок, который гордо болтался на кривой поступательного развития техники менеджерства на отрезке от каннибализма до капитализма, и жил своей, непохожей ни на что, жизнью. Косвенным подтверждением высказанного выше соображения является не только внезапный, непредвиденный разрыв промежности у 1/7 суши с радостным выпадением 12 государств, но и тот факт, что после болезненного заштопывания, вызвавшего постоянное нагноение коленок, затрудняющих вставание даже с опорой на вертикаль, остатки этой суши демонстрируют почти такую же суверенную сучковость менеджерства, как и у союза нерушимого республик свободных.
Сущность этого особого вида оценки менеджерской деятельности заключается вот в чём. Если в школе способность ученика оценивается с помощью натурального ряда чисел от 1 до 5 с добавлением по желанию плюсов и минусов, то в качестве критерия оценки менеджеров в СССР (эти критерии в большинстве случаях работают и в современной России) использовалась альтернативная система: "лижет - не лижет", которая практически никак не была связана с профессиональными качествами менеджеров.
Эта, казалось бы, примитивно простая система оценки была на самом деле чрезвычайно сложна. Так, получив оценку "не лижет" менеджер мог ожидать от выговора без занесения в личное дело до пули в затылок, в то время как оценка "лижет" обычно сопровождалась заключением "пусть дальше лижет, если больше не на что не способен" или резолюцией " прошу изыскать возможность направить N. на более ответственную работу". Вторая резолюция обычно относилась к людям, которые лизали с горящим взором и радостным урчанием. Например, в современной России оценку "не лижет" получил великолепный менеджер-профессионал Ходорсковский, а оценку "лижет" получил предельно херовый менеджер Онищенко, от которого эта самая Россия страдала, страдает и ещё некоторое время страдать будет.
Будучи очень молодым стариком, я хочу в силу своей старости обратиться к молодёжи, которая поголовно не знакома с суверенно-сучковым характером менеджерства в стране победившего социализма, а в силу своей молодости хочу понадеяться на людей, проживших в СССР большую часть жизни, которые могли бы поделиться множеством примеров из своей личной практики. Пока ещё нас - жежешников - никто не засовсекретил, можно надеяться, что современное молодое поколение менеджеров будет лучше знать свою историю, да и, что скрывать, свое будущее. А из такого личного опыта людей и будет слагаться та самая история, которую физически просто нельзя будет никоим образом сфальсифицировать.
Поскольку без затравки, как и после отрезания, ничего не растёт, то я здесь приведу пару примеров из своей жизни. Я мог бы привести их значительно больше, но не хочу мешать другим вспоминающим. Кроме того, патриоты, количество которых в последнее время превысило все разумные пределы, поскольку в условиях экономического и финансового кризиса они стали размножаться простым делением, могут сказать, что этот злобный пиндос (т.е. я), находящийся на содержании ЦРУ, ФБР, АНБ и жидо-масонского кагала, сам всё сочиняет и распространяет. А для меня, знаете ли, самым желанным объектом охмурения являются как раз эти самые патриоты. Ведь медицина, особливо психиатрия, не отказывается же лечить самых безнадёжных больных!
Когда-то я работал заведующим лабораторией института в системе Министерства нефтехимической промышленности. Расскажу о двух эпизодах деятельности менеджеров этого министерства, которые я наблюдал лично своими глазёнками.
Эпизод I.
К первому января каждая лаборатория должна была отправлять в министерство подробнейший отчёт о проделанной работе за год. Прошу в данном случае мне поверить на слово, но я абсолютно точно знаю, что эти отчёты, толщина которых была обычно с ладонь взрослого мужчины, никто никогда не читал. Они сразу же отправлялись в архив на всякий случай. Учитывая объём отчётов и тот факт, что компьютеры пошли в народ только лет через 20, отчёты начинали готовить за 1.5-2 месяца до даты сдачи. Рисовались графики, собирались рукописи отдельных сотрудников, все это перепечатывали машинистки.
Какой-то талантливый представитель суверенно-сучкового менеджмента сообразил, что в самом факте сдачи отчётов заложен огромный управленческо-лизательный потенциал. В итоге в институт была спущена директива предоставлять отчёты не к первому января, а к первому декабря. Ещё через год отчёты нужно было представлять уже к первому ноября. Когда я увольнялся, то годовой отчёт сдавали в середине августа. Реально же отчёт о проделанной работе за год начинали писать в конце июня. Поскольку календарный год, как известно, имеет всего 12 месяцев, то я не могу поручиться за то, что снижение сроков сдачи годового отчёта продолжилось и дальше в сторону января. Любая дурость ведь тоже имеет предел.
Эпизод II.
Однажды мне пришла в голову идея. Я отправил заявку на изобретение и неожиданно быстро получил решение о выдаче мне авторского свидетельства. Когда я уже отправил заявку, то понял, что это моё изобретение - самая большая тупость, какую я совершил за всю свою научную карьеру. Сейчас я являюсь автором более 50 изобретений, а в то время у меня было их немногим более 20. Нет, изобретение не наносило вред народному хозяйству СССР: оно было просто исключительно малополезным.
В начале следующего года ко мне подошла тётка, заведовавшая патентным отделом института, и сказала, что я должен по указанию дирекции срочно к следующему дню написать аннотации к пяти изобретениями, авторские свидедельства на которые я получил за прошлый год. Вечером я сел писать аннотации, но потом пришли гости, принесли выпивку с закуской и ушли где-то под утро. Не успел я написать аннотации к двум изобретениям, одно из которых было тем самым очень тупым в натуре. Утром на "свежую голову" в аннотации на это изобретение я наспех что-то неразборчиво промямлил, отдал тётке-патентше и наглухо обо всём забыл.
В июле я поехал в отпуск в Коктебель, где с песнЯми промотал все деньги. По дороге домой недоспиртованными остатками мозга я непрерывно размышлял, у кого бы одолжить деньги до зарплаты. Приезжаю домой и обнаруживаю в почтовом ящике перевод весом в полторы месячные зарплаты. У меня глаза на лоб полезли. Сначала я подумал, что меня с кем-то спутали. Но на переводе было написано, что всё это счастье мне полагается за победу на конкурсе патентов.
Я тутже побежал в патентное бюро объясниться и узнал, что в министерстве проходил конкурс по очень интересной схеме: в победители выходили те, на чьи аннотации было получено максимальное количество заявок на присылку текста авторского свидетельства. Поскольку моя аннотация оказалась самой тупой из всех, то я занял первое место.
Теперь присядьте, чтобы не упасть: через несколько месяцев за это самое авторское свидетельство я получил ещё одну премию порядка месячного оклада. На этот раз я не пошёл за разъяснениями в патентный отдел и не стал сдаваться в милицию за мошеннический обман советской общественности. Просто, в своем стремлении придерживаться элементарных этических норм, на следующий год я наотрез отказался писать аннотации на свои изобретения.
Могу засвидетельствовать, что до моего увольнения из института и перехода на работу в Академию Наук, министерство проводило по меньшей мере ещё два таких конкурса. Честно говоря, тогда я думал, что наша Родина непобедима, если ещё не рухнула под руководством столь оригинальных менеджеров. Эти мысли меня посещали задолго до Беловежской Пущи, поэтому в какой-то степени меня извиняют.
Критерии, с помощью которых оценивалась работа менеджеров, очень точно отражали дух и состояние человеческого общества на той или иной стадии развития. Если в первобытно-общинном строе плохим считался менеджер, который из-за своего неумения чисто-конкретно общаться с духами не мог обеспечить доверившихся ему людей достаточной для их пропитания концентрацией диких животных и съедобных корешков в ихнем энвайроменте, т.е. оценивался субъективно и по очень непростой шкале, то в современном обществе критерии оценки деятельности менеджеров теряют всякую двусмысленность и могут быть количественно определены с помощью самого простого калькулятора: дебит, кредит, профит и т.п.
Я знаю, что не все будут со мной согласны, но в СССР критерии оценки работы менеджеров не были сопоставимы ни с чем, как до того, так и после того, т.е. представляли собой отдельный сучок, который гордо болтался на кривой поступательного развития техники менеджерства на отрезке от каннибализма до капитализма, и жил своей, непохожей ни на что, жизнью. Косвенным подтверждением высказанного выше соображения является не только внезапный, непредвиденный разрыв промежности у 1/7 суши с радостным выпадением 12 государств, но и тот факт, что после болезненного заштопывания, вызвавшего постоянное нагноение коленок, затрудняющих вставание даже с опорой на вертикаль, остатки этой суши демонстрируют почти такую же суверенную сучковость менеджерства, как и у союза нерушимого республик свободных.
Сущность этого особого вида оценки менеджерской деятельности заключается вот в чём. Если в школе способность ученика оценивается с помощью натурального ряда чисел от 1 до 5 с добавлением по желанию плюсов и минусов, то в качестве критерия оценки менеджеров в СССР (эти критерии в большинстве случаях работают и в современной России) использовалась альтернативная система: "лижет - не лижет", которая практически никак не была связана с профессиональными качествами менеджеров.
Эта, казалось бы, примитивно простая система оценки была на самом деле чрезвычайно сложна. Так, получив оценку "не лижет" менеджер мог ожидать от выговора без занесения в личное дело до пули в затылок, в то время как оценка "лижет" обычно сопровождалась заключением "пусть дальше лижет, если больше не на что не способен" или резолюцией " прошу изыскать возможность направить N. на более ответственную работу". Вторая резолюция обычно относилась к людям, которые лизали с горящим взором и радостным урчанием. Например, в современной России оценку "не лижет" получил великолепный менеджер-профессионал Ходорсковский, а оценку "лижет" получил предельно херовый менеджер Онищенко, от которого эта самая Россия страдала, страдает и ещё некоторое время страдать будет.
Будучи очень молодым стариком, я хочу в силу своей старости обратиться к молодёжи, которая поголовно не знакома с суверенно-сучковым характером менеджерства в стране победившего социализма, а в силу своей молодости хочу понадеяться на людей, проживших в СССР большую часть жизни, которые могли бы поделиться множеством примеров из своей личной практики. Пока ещё нас - жежешников - никто не засовсекретил, можно надеяться, что современное молодое поколение менеджеров будет лучше знать свою историю, да и, что скрывать, свое будущее. А из такого личного опыта людей и будет слагаться та самая история, которую физически просто нельзя будет никоим образом сфальсифицировать.
Поскольку без затравки, как и после отрезания, ничего не растёт, то я здесь приведу пару примеров из своей жизни. Я мог бы привести их значительно больше, но не хочу мешать другим вспоминающим. Кроме того, патриоты, количество которых в последнее время превысило все разумные пределы, поскольку в условиях экономического и финансового кризиса они стали размножаться простым делением, могут сказать, что этот злобный пиндос (т.е. я), находящийся на содержании ЦРУ, ФБР, АНБ и жидо-масонского кагала, сам всё сочиняет и распространяет. А для меня, знаете ли, самым желанным объектом охмурения являются как раз эти самые патриоты. Ведь медицина, особливо психиатрия, не отказывается же лечить самых безнадёжных больных!
Когда-то я работал заведующим лабораторией института в системе Министерства нефтехимической промышленности. Расскажу о двух эпизодах деятельности менеджеров этого министерства, которые я наблюдал лично своими глазёнками.
Эпизод I.
К первому января каждая лаборатория должна была отправлять в министерство подробнейший отчёт о проделанной работе за год. Прошу в данном случае мне поверить на слово, но я абсолютно точно знаю, что эти отчёты, толщина которых была обычно с ладонь взрослого мужчины, никто никогда не читал. Они сразу же отправлялись в архив на всякий случай. Учитывая объём отчётов и тот факт, что компьютеры пошли в народ только лет через 20, отчёты начинали готовить за 1.5-2 месяца до даты сдачи. Рисовались графики, собирались рукописи отдельных сотрудников, все это перепечатывали машинистки.
Какой-то талантливый представитель суверенно-сучкового менеджмента сообразил, что в самом факте сдачи отчётов заложен огромный управленческо-лизательный потенциал. В итоге в институт была спущена директива предоставлять отчёты не к первому января, а к первому декабря. Ещё через год отчёты нужно было представлять уже к первому ноября. Когда я увольнялся, то годовой отчёт сдавали в середине августа. Реально же отчёт о проделанной работе за год начинали писать в конце июня. Поскольку календарный год, как известно, имеет всего 12 месяцев, то я не могу поручиться за то, что снижение сроков сдачи годового отчёта продолжилось и дальше в сторону января. Любая дурость ведь тоже имеет предел.
Эпизод II.
Однажды мне пришла в голову идея. Я отправил заявку на изобретение и неожиданно быстро получил решение о выдаче мне авторского свидетельства. Когда я уже отправил заявку, то понял, что это моё изобретение - самая большая тупость, какую я совершил за всю свою научную карьеру. Сейчас я являюсь автором более 50 изобретений, а в то время у меня было их немногим более 20. Нет, изобретение не наносило вред народному хозяйству СССР: оно было просто исключительно малополезным.
В начале следующего года ко мне подошла тётка, заведовавшая патентным отделом института, и сказала, что я должен по указанию дирекции срочно к следующему дню написать аннотации к пяти изобретениями, авторские свидедельства на которые я получил за прошлый год. Вечером я сел писать аннотации, но потом пришли гости, принесли выпивку с закуской и ушли где-то под утро. Не успел я написать аннотации к двум изобретениям, одно из которых было тем самым очень тупым в натуре. Утром на "свежую голову" в аннотации на это изобретение я наспех что-то неразборчиво промямлил, отдал тётке-патентше и наглухо обо всём забыл.
В июле я поехал в отпуск в Коктебель, где с песнЯми промотал все деньги. По дороге домой недоспиртованными остатками мозга я непрерывно размышлял, у кого бы одолжить деньги до зарплаты. Приезжаю домой и обнаруживаю в почтовом ящике перевод весом в полторы месячные зарплаты. У меня глаза на лоб полезли. Сначала я подумал, что меня с кем-то спутали. Но на переводе было написано, что всё это счастье мне полагается за победу на конкурсе патентов.
Я тутже побежал в патентное бюро объясниться и узнал, что в министерстве проходил конкурс по очень интересной схеме: в победители выходили те, на чьи аннотации было получено максимальное количество заявок на присылку текста авторского свидетельства. Поскольку моя аннотация оказалась самой тупой из всех, то я занял первое место.
Теперь присядьте, чтобы не упасть: через несколько месяцев за это самое авторское свидетельство я получил ещё одну премию порядка месячного оклада. На этот раз я не пошёл за разъяснениями в патентный отдел и не стал сдаваться в милицию за мошеннический обман советской общественности. Просто, в своем стремлении придерживаться элементарных этических норм, на следующий год я наотрез отказался писать аннотации на свои изобретения.
Могу засвидетельствовать, что до моего увольнения из института и перехода на работу в Академию Наук, министерство проводило по меньшей мере ещё два таких конкурса. Честно говоря, тогда я думал, что наша Родина непобедима, если ещё не рухнула под руководством столь оригинальных менеджеров. Эти мысли меня посещали задолго до Беловежской Пущи, поэтому в какой-то степени меня извиняют.
Ручкой по яйцам
В середине 60-х я работал в провинциальном филиале московского института, директором которого был бывший полковник КГБ. Работал я заведующим лабораторией хроматографии. Хроматография - это метод разделения и последующего измерения концентрации веществ в очень сложных смесях. Хроматографический анализ осуществляется на приборах, называемых хроматографами. Помню уже в те годы начала активного совершенствования хроматографов была опубликована работа, в которой был проанализирован состав запаха свежеперемолотого кофе, включающего полторы тысячи веществ.
Хроматографическое приборостроение активно развивалось преимущестовенно в США. Хорошие приборы производились также в Англии, в Италии. Назвать советские хроматографы того времени хреновыми - значит сильно и незаслуженно обидеть хрен. Обычно это была пара сотен килограммов железа, в котором функциональная часть занимала такое же место, как кисточка на конце слоновьего хвоста в объёме слоновьего туловища. Хроматографы были крайне необходимы на просторах 1/7 суши. Преимущественно в исследовании нефти и газа. Но хроматография уже в те годы применялась везде, где позарез нужно было понять, какая молекула с какой молекулой дружит на пользу народному хозяйству.
В те годы наши заклятые друзья, которые до того снабжали нас идеями практически всего, что внедрялось нашей самой передовой наукой в нашу самую передовую практику, вдруг объявили хроматографы стратегическим товаром, нахально обесценив часть наших золотых запасов. Теперь ни за фунты, ни за доллары, ни за слитки качественного сибирского золота на официальной основе купить хроматографы было нельзя. Сообразительные патриоты из самой патриотической организации СССР, которая тогда называлась не так, как сейчас, от обиды пустили в народ версию, объясняющую нежелание поджигателей войны принимать из наших чистых рук, растущих прямо из горячего сердца, деньги, на которые по мысли одного из наших вождей они могли бы купить огромный рулон намыленной верёвки.
Эти патриоты пустили слух, что поджигатели войны собираются устанавливать миниатюрные хроматографы на головках своих антиракет, чтобы, анализируя состав выхлопных газов, определять траекторию движения наших ракет, предназначенных исключительно для борьбы за мир во всём мире, и, соответственно, сбивать эти мирные ракеты. В те годы мне ещё не приходило в голову, что я вовсе не являюсь патриотом, поэтому я допускал совершенно другие объяснения империалистического коварства.
Те, которые нас побить, побить хотели, в очередной раз прогадали. Если место встречи изменить было нельзя, то мы назначали много новых других мест встречи. Одним из ответственных за то, где встречаться, с кем и почём, был назначен товарищ Ш, которому в здании головного института была выделена комнатка недалеко от кабинетов членов дирекции. Ш был потомком другого Ш, который был большевиком с 1905 года и которого известный историк ставил в один ряд с Лениным.
Этот предок Ш писал а своих книгах, что все философские системы от Декарта до Маха представляли собой теоретическое обоснование торгашеских выгод разложившихся слоев буржуазии. Отсюда ясно, что Ш-потомок, как нельзя лучше, подходил к работе по дальнейшему разложению сильно разложившихся слоёв буржуазии. Если, например, американская буржуазная фирма РЕ не могла продавать хроматографы в СССР непосредственно, то назначалось место встречи в её шведском филиале, где за деньги, сумма которых намертво отключала все механизмы рыночной экономики, хроматограф перекантовывался в советское посольство, после чего доставлялся прямо в мою лабораторию.
Дело в том, что СССР не мог себе позволить слишком часто отключать рыночную экономику. Для этого требовалось, чтобы у нас самих была какая-то, хоть пусть и не рыночная, но экономика. Какая-никакая экономика у нас, конечно же, была, но уже к тому времени она очень сильно надорвалась от неуклонного стремления удовлетворять постоянно растущие потребности трудящихся. Поэтому партия и правительство поставили задачу перед учёными и конструкторами создать свои оригинальные, слизанные с американских, хроматографы.
Время показало, что этот способ инвестирования даёт наиболее эффективную отдачу. Например, открыли наши славные учёные новое месторождение чего-то. Установили, что чего-то очень много, и мы сможем вскорости стать супердержавой этого чего-то. Но выясняется: для того, чтобы это чего-то стало чем-то, которое можно было бы продать куда-то, нужно какое-то уникальное оборудование, которое производится только где-то.
Тогда мы из этого далёкого где-то приглашаем фраеров, жадных на бабки, устраиваем им приёмы прямо в Кремле, сердечно жмем руки и говорим с ними исключительно на ихнем невеликом и нерусском языке. Фраера подписывают контракт, привозят и устанавливают своё оборудование, и быстро завязывают сердечную дружбу с учёными, инженерами и даже простыми рабочими, которым мы регулярно помогаем деньгами в конвертах для того, чтобы они дружили с открытой душой и не жадничали тратить деньги на хлеб-соль.
Когда всё устаканивается и выясняется, что фраера поделились опытом, мы свистаем всех наверх, и наши люди переходят в бронепоезд, который с самого начала оказывается стоял на запасном пути. Параллельно через нашу независимую прессу мы объявляем, что по агентурным данным прабабка одного из инженеров команды фраеров умерла от сифилиса, расторгаем на этом основании контракт, даём ограниченное время на сборы, а пока фраера обращаются в арбитражный суд города Басманска и международный суд города Стокгольмска, активно изучаем фраерское оборудование и обобщаем приобретённый опыт его практического использования.
Собственно, сама методология кидания была не нова. Она была изобретена нашим вождём, который по-нашему, по-ленински в начале 20-х кинул американцев, датчан, англичан и других им подобных фраеров, поверивших в нерусское слово "концессия". С того времени прошло почти что 85 лет, а мы, как кидали, так и кидаем, потому что пепел Ленина стучит в наше сердце глонассом, булавами, лучшими в мире гранатомётами и самолётами. В дальнейшем в области кидания было сделано много ценных находок, например, был изобретён универсальный механизм под названием "онищенко", но принципы в основном остались неизменными. А фраера, как были фраерами, так ими и остались при всём своём т.н. научно-техническом прогрессе.
Короче говоря, лаборатории, которой я в то время руководил, была поручена чрезвычайно ответственная задача. Мы получали хроматографы, отправленные нам с измененного места встречи, распаковывали приборы, опробывали их в работе. А потом приезжали всякие хмыри, представлявшие различные конструкторские бюро, и мы им под расписку выдавали приборы и сотни пакетиков с запасными частями. Всё это нам возвращалось через несколько месяцев. За это время хроматографы развинчивались до деталей, которые дальше уже не развинчивались.
Огромная армия тёток и дядек готовила чертежи экспонатов этого анатомического театра. Потом инженеры и техники на основе этих чертежей готовили посмертную маску с живого хроматографа. А в наших советских газетах и журналах армия пропагандонов, как выражается ярый враг советского образа жизни из LJ Олег Панфилов Второй, выдавала эти маски за изделия, аналогов которых нет больше нигде в мире.
По-своему пропагандоны были правы. Ничего подобного в мире, конечно же, не было. Когда я впервые увидел полученную нами посмертную маску с одного из хроматографов упоминавшейся выше фирмы РЕ, то очень удивился. Копия чем-то отдалённо напоминала оригинал, но если оригинальный хроматограф можно было поднять одной рукой, прижав его к груди, то чтобы водрузить на стол советскую копию хроматографа, нужно было привлекать пару здоровых грузчиков с атлетическими поясами для поддержки мышц брюшного пресса.
Кроме того, если оригинальный прибор был выкрашен ярко-белой сверкающй эмалью со всякими золотыми и серебрянными финтифлюшками, то прибор советского производства был выкрашен тёмно-коричневой краской, полученной на том же складе, с которого строители брали краску для перил в хрущёвских домах. Можно было бы ещё долго злобствовать, описывая продукты вдохновенного творческого труда советских конструкторских бюро, но, во-первых, я - человек по природе не злобивый, а, во-вторых, живя много лет в стране, которую русские люди называют Пиндосией, я давно положил с прибором на все большие и малые приборы, произведённые в стране с самой эффективной в мире системой образования. Я бы вообще не стал бы приводить это занудное описание, если бы не одна штучка из области чистой психологии, которая на меня произвела неизгладимое впечатление.
Любой хроматограф включает в себя термостат и блок управления. Термостат обычно нагревается о 50 до 500 градусов. Если в оригинальном приборе термостат представлял собой изящную коробку с дверцей, обшитую внутри серебристой решёткой обрамляющей теплоизоляцию, то в советской копии хроматографа было столько железа, что его, пожалуй бы хватило на башню тяжёлого танка. Соответственно, дверь термостата была тяжёлой, добросовестно срубленной топором без единного гвоздя, исключительно на намертво вделанных заклёпках.
Но самым поразительным было то, что дверь термостата была снабжена тяжёлой съёмной ручкой. Вот эта самая съёмная ручка была загадкой, которую ненаши люди, будь они восьми с половиной пядей во лбу, никогда бы разгадать не сумели. Ну представьте себе, что вы встали утром, приготовили себе на газовой плите яичницу, вскипятили чай, а потом поехали на работу, положив в порфель отодранные ручки от газовой плиты. Немного странно, правда? А здесь было ещё намного страньше, поскольку трудно вообразить себе злоумышленника, который через охраняемый ВОХРом вход проник в институт и просочился в лабораторию исключительно для того, чтобы сунуть руку в термостат, нагретый до 500 градусов.
Но самым интересным было то, что тяжёлая съёмная ручка падала на ноги, а иногда даже задевала такое место, ударом по которому любая слабая женщина может свалить здоровенного мужчину. При этом в падении тяжёлой съёмной ручки не было никаких видимых закономерностей. Если я в то время читал в газете, что в Индонезии произошло землетрясение, то сопостовлял число толчков с числом самопроизвольных падений ручки. Но какой-либо кореляции мне обнаружить так и не удалось. Будучи человеком любознательным от природы, я очень страдал от того, что так и не смог разгадать секрет падающей ручки. Ведь её нужно было изобрести, начертить, сделать пробный экземпляр, одобрить на приёмочной комиссии, словом, пройти много этапов.
Всё мне разъяснил инженер, работавший в конструкторском бюро, с которым я познакомился в командировке. Мы оказались в номере гостинницы, в которой по причине землетрясения в Калифорнии был отключён обогрев. Я достал из портфеля две бутылки водки и мы сразу же приступили к сугреву, поскольку в номере температура воздуха не превышала 10 градусов.
Мой сокамерник в отличие от меня был человеком пожилым, немногословным, и, чтобы его разговорить, я затронул тему съёмной ручки. Инженер сказал, что никаких секретов здесь нет. Все хотят жить, а кулибиных среди рабочего и инженерного состава много. Когда передираешь заграничный прибор, то вероятность сделать изобретение очень низка, а подать рационализаторское предложение (которое он называл "рацуха") - нет проблем.
Можешь подать рацуху на то, чтобы сменить 200-свечёвую лампочку на 100- свечёвую, чтобы экономить электричество, или 100-свечёвую вновь заменить 200-свечёвой, чтобы повысить точность работы. Премии, выплачиваемые за рацуху, зависят от начальника. Если с ним поделиться, то не только получишь деньги, но он протолкнёт рацуху вплоть до конвейера и в процессе проталкивания за одну и ту же рацуху можно получить несколько вознаграждений.
Вот тут-то до меня дошло, что чем тупее рацуха, тем выше по должности начальник, который согласился стать рацухиным родственником. Ведь ручка падала и на инженеров-испытателей, и на членов приёмной комиссии, которые могли бы громко или полушопотом объявить, что рацуха не работает. Хотя, если бы она даже бы и работала, то смысл этой работы был бы понятен только инопланетянам, да и то не всем. Но начальник не услышал бы замечания, произнесённые полушопотом, а на громкие замечания ещё громче бы ответил, что на этот счёт есть некоторые соображения, которыми он не уполномочен делиться с кем попало.
А Сурков хвастался, что это он придумал суверенную демократию. На самом деле в России суверенитет от здравого смысла был придуман и запущен в гущу жизни очень давно.
Хроматографическое приборостроение активно развивалось преимущестовенно в США. Хорошие приборы производились также в Англии, в Италии. Назвать советские хроматографы того времени хреновыми - значит сильно и незаслуженно обидеть хрен. Обычно это была пара сотен килограммов железа, в котором функциональная часть занимала такое же место, как кисточка на конце слоновьего хвоста в объёме слоновьего туловища. Хроматографы были крайне необходимы на просторах 1/7 суши. Преимущественно в исследовании нефти и газа. Но хроматография уже в те годы применялась везде, где позарез нужно было понять, какая молекула с какой молекулой дружит на пользу народному хозяйству.
В те годы наши заклятые друзья, которые до того снабжали нас идеями практически всего, что внедрялось нашей самой передовой наукой в нашу самую передовую практику, вдруг объявили хроматографы стратегическим товаром, нахально обесценив часть наших золотых запасов. Теперь ни за фунты, ни за доллары, ни за слитки качественного сибирского золота на официальной основе купить хроматографы было нельзя. Сообразительные патриоты из самой патриотической организации СССР, которая тогда называлась не так, как сейчас, от обиды пустили в народ версию, объясняющую нежелание поджигателей войны принимать из наших чистых рук, растущих прямо из горячего сердца, деньги, на которые по мысли одного из наших вождей они могли бы купить огромный рулон намыленной верёвки.
Эти патриоты пустили слух, что поджигатели войны собираются устанавливать миниатюрные хроматографы на головках своих антиракет, чтобы, анализируя состав выхлопных газов, определять траекторию движения наших ракет, предназначенных исключительно для борьбы за мир во всём мире, и, соответственно, сбивать эти мирные ракеты. В те годы мне ещё не приходило в голову, что я вовсе не являюсь патриотом, поэтому я допускал совершенно другие объяснения империалистического коварства.
Те, которые нас побить, побить хотели, в очередной раз прогадали. Если место встречи изменить было нельзя, то мы назначали много новых других мест встречи. Одним из ответственных за то, где встречаться, с кем и почём, был назначен товарищ Ш, которому в здании головного института была выделена комнатка недалеко от кабинетов членов дирекции. Ш был потомком другого Ш, который был большевиком с 1905 года и которого известный историк ставил в один ряд с Лениным.
Этот предок Ш писал а своих книгах, что все философские системы от Декарта до Маха представляли собой теоретическое обоснование торгашеских выгод разложившихся слоев буржуазии. Отсюда ясно, что Ш-потомок, как нельзя лучше, подходил к работе по дальнейшему разложению сильно разложившихся слоёв буржуазии. Если, например, американская буржуазная фирма РЕ не могла продавать хроматографы в СССР непосредственно, то назначалось место встречи в её шведском филиале, где за деньги, сумма которых намертво отключала все механизмы рыночной экономики, хроматограф перекантовывался в советское посольство, после чего доставлялся прямо в мою лабораторию.
Дело в том, что СССР не мог себе позволить слишком часто отключать рыночную экономику. Для этого требовалось, чтобы у нас самих была какая-то, хоть пусть и не рыночная, но экономика. Какая-никакая экономика у нас, конечно же, была, но уже к тому времени она очень сильно надорвалась от неуклонного стремления удовлетворять постоянно растущие потребности трудящихся. Поэтому партия и правительство поставили задачу перед учёными и конструкторами создать свои оригинальные, слизанные с американских, хроматографы.
Время показало, что этот способ инвестирования даёт наиболее эффективную отдачу. Например, открыли наши славные учёные новое месторождение чего-то. Установили, что чего-то очень много, и мы сможем вскорости стать супердержавой этого чего-то. Но выясняется: для того, чтобы это чего-то стало чем-то, которое можно было бы продать куда-то, нужно какое-то уникальное оборудование, которое производится только где-то.
Тогда мы из этого далёкого где-то приглашаем фраеров, жадных на бабки, устраиваем им приёмы прямо в Кремле, сердечно жмем руки и говорим с ними исключительно на ихнем невеликом и нерусском языке. Фраера подписывают контракт, привозят и устанавливают своё оборудование, и быстро завязывают сердечную дружбу с учёными, инженерами и даже простыми рабочими, которым мы регулярно помогаем деньгами в конвертах для того, чтобы они дружили с открытой душой и не жадничали тратить деньги на хлеб-соль.
Когда всё устаканивается и выясняется, что фраера поделились опытом, мы свистаем всех наверх, и наши люди переходят в бронепоезд, который с самого начала оказывается стоял на запасном пути. Параллельно через нашу независимую прессу мы объявляем, что по агентурным данным прабабка одного из инженеров команды фраеров умерла от сифилиса, расторгаем на этом основании контракт, даём ограниченное время на сборы, а пока фраера обращаются в арбитражный суд города Басманска и международный суд города Стокгольмска, активно изучаем фраерское оборудование и обобщаем приобретённый опыт его практического использования.
Собственно, сама методология кидания была не нова. Она была изобретена нашим вождём, который по-нашему, по-ленински в начале 20-х кинул американцев, датчан, англичан и других им подобных фраеров, поверивших в нерусское слово "концессия". С того времени прошло почти что 85 лет, а мы, как кидали, так и кидаем, потому что пепел Ленина стучит в наше сердце глонассом, булавами, лучшими в мире гранатомётами и самолётами. В дальнейшем в области кидания было сделано много ценных находок, например, был изобретён универсальный механизм под названием "онищенко", но принципы в основном остались неизменными. А фраера, как были фраерами, так ими и остались при всём своём т.н. научно-техническом прогрессе.
Короче говоря, лаборатории, которой я в то время руководил, была поручена чрезвычайно ответственная задача. Мы получали хроматографы, отправленные нам с измененного места встречи, распаковывали приборы, опробывали их в работе. А потом приезжали всякие хмыри, представлявшие различные конструкторские бюро, и мы им под расписку выдавали приборы и сотни пакетиков с запасными частями. Всё это нам возвращалось через несколько месяцев. За это время хроматографы развинчивались до деталей, которые дальше уже не развинчивались.
Огромная армия тёток и дядек готовила чертежи экспонатов этого анатомического театра. Потом инженеры и техники на основе этих чертежей готовили посмертную маску с живого хроматографа. А в наших советских газетах и журналах армия пропагандонов, как выражается ярый враг советского образа жизни из LJ Олег Панфилов Второй, выдавала эти маски за изделия, аналогов которых нет больше нигде в мире.
По-своему пропагандоны были правы. Ничего подобного в мире, конечно же, не было. Когда я впервые увидел полученную нами посмертную маску с одного из хроматографов упоминавшейся выше фирмы РЕ, то очень удивился. Копия чем-то отдалённо напоминала оригинал, но если оригинальный хроматограф можно было поднять одной рукой, прижав его к груди, то чтобы водрузить на стол советскую копию хроматографа, нужно было привлекать пару здоровых грузчиков с атлетическими поясами для поддержки мышц брюшного пресса.
Кроме того, если оригинальный прибор был выкрашен ярко-белой сверкающй эмалью со всякими золотыми и серебрянными финтифлюшками, то прибор советского производства был выкрашен тёмно-коричневой краской, полученной на том же складе, с которого строители брали краску для перил в хрущёвских домах. Можно было бы ещё долго злобствовать, описывая продукты вдохновенного творческого труда советских конструкторских бюро, но, во-первых, я - человек по природе не злобивый, а, во-вторых, живя много лет в стране, которую русские люди называют Пиндосией, я давно положил с прибором на все большие и малые приборы, произведённые в стране с самой эффективной в мире системой образования. Я бы вообще не стал бы приводить это занудное описание, если бы не одна штучка из области чистой психологии, которая на меня произвела неизгладимое впечатление.
Любой хроматограф включает в себя термостат и блок управления. Термостат обычно нагревается о 50 до 500 градусов. Если в оригинальном приборе термостат представлял собой изящную коробку с дверцей, обшитую внутри серебристой решёткой обрамляющей теплоизоляцию, то в советской копии хроматографа было столько железа, что его, пожалуй бы хватило на башню тяжёлого танка. Соответственно, дверь термостата была тяжёлой, добросовестно срубленной топором без единного гвоздя, исключительно на намертво вделанных заклёпках.
Но самым поразительным было то, что дверь термостата была снабжена тяжёлой съёмной ручкой. Вот эта самая съёмная ручка была загадкой, которую ненаши люди, будь они восьми с половиной пядей во лбу, никогда бы разгадать не сумели. Ну представьте себе, что вы встали утром, приготовили себе на газовой плите яичницу, вскипятили чай, а потом поехали на работу, положив в порфель отодранные ручки от газовой плиты. Немного странно, правда? А здесь было ещё намного страньше, поскольку трудно вообразить себе злоумышленника, который через охраняемый ВОХРом вход проник в институт и просочился в лабораторию исключительно для того, чтобы сунуть руку в термостат, нагретый до 500 градусов.
Но самым интересным было то, что тяжёлая съёмная ручка падала на ноги, а иногда даже задевала такое место, ударом по которому любая слабая женщина может свалить здоровенного мужчину. При этом в падении тяжёлой съёмной ручки не было никаких видимых закономерностей. Если я в то время читал в газете, что в Индонезии произошло землетрясение, то сопостовлял число толчков с числом самопроизвольных падений ручки. Но какой-либо кореляции мне обнаружить так и не удалось. Будучи человеком любознательным от природы, я очень страдал от того, что так и не смог разгадать секрет падающей ручки. Ведь её нужно было изобрести, начертить, сделать пробный экземпляр, одобрить на приёмочной комиссии, словом, пройти много этапов.
Всё мне разъяснил инженер, работавший в конструкторском бюро, с которым я познакомился в командировке. Мы оказались в номере гостинницы, в которой по причине землетрясения в Калифорнии был отключён обогрев. Я достал из портфеля две бутылки водки и мы сразу же приступили к сугреву, поскольку в номере температура воздуха не превышала 10 градусов.
Мой сокамерник в отличие от меня был человеком пожилым, немногословным, и, чтобы его разговорить, я затронул тему съёмной ручки. Инженер сказал, что никаких секретов здесь нет. Все хотят жить, а кулибиных среди рабочего и инженерного состава много. Когда передираешь заграничный прибор, то вероятность сделать изобретение очень низка, а подать рационализаторское предложение (которое он называл "рацуха") - нет проблем.
Можешь подать рацуху на то, чтобы сменить 200-свечёвую лампочку на 100- свечёвую, чтобы экономить электричество, или 100-свечёвую вновь заменить 200-свечёвой, чтобы повысить точность работы. Премии, выплачиваемые за рацуху, зависят от начальника. Если с ним поделиться, то не только получишь деньги, но он протолкнёт рацуху вплоть до конвейера и в процессе проталкивания за одну и ту же рацуху можно получить несколько вознаграждений.
Вот тут-то до меня дошло, что чем тупее рацуха, тем выше по должности начальник, который согласился стать рацухиным родственником. Ведь ручка падала и на инженеров-испытателей, и на членов приёмной комиссии, которые могли бы громко или полушопотом объявить, что рацуха не работает. Хотя, если бы она даже бы и работала, то смысл этой работы был бы понятен только инопланетянам, да и то не всем. Но начальник не услышал бы замечания, произнесённые полушопотом, а на громкие замечания ещё громче бы ответил, что на этот счёт есть некоторые соображения, которыми он не уполномочен делиться с кем попало.
А Сурков хвастался, что это он придумал суверенную демократию. На самом деле в России суверенитет от здравого смысла был придуман и запущен в гущу жизни очень давно.
Делай как я
Поголовная вакцинация никогда не вызывала у меня больших симпатий. Во-первых, я не люблю, когда по отношению ко мне предпринимаются действия, рассчитанные на поголовье. Во-вторых, я всегда считал, что прививая всех подряд, без предварительной и последующей диагностики, медики ведут себя, именно как поголовье, у которого нет ни времени, ни возможностей, а часто и ума поразмышлять, подходя со шприцом к очередному прививаемому. В-третьих, сама идея поголовных прививок во многих деталях некорректна. Например, уже больше полувека всех младенцев прививают от туберкулёза, а заболеваемость этой болезнью не падает, а растёт. Поэтому, когда на совещании у директора института, в котором я работал, объявили, что все сотрудники должны пройти вакцинацию для предотвращения назревающей в области эпидемии не помню чего, я, как всегда, пропустил это мимо ушей.
Через пару дней с утра меня вызвал директор и сделал мне выговор за то, что из 30 человек моей лаборатории только двоим сделали прививку, а остальные это дело злостно проигнорировали. Директор строгим тоном мне сказал, что сегодня вся лаборатория под моим предводительством должна на автобусе отправиться в медпункт расположенного неподалеку завода и сдаться на волю прививателей. Поскольку в то время я находился в неважных отношениях с директором и хорошо помнил формулу "Don`t trouble trouble until trouble troubles you", вернувшись в лабораторию, я строгим голосом объявил о поголовной мобилизации.
Через несколько минут ко мне в кабинет протиснулся лаборант Валера, который с плаксивой гримасой на лице пожаловался мне на дурацкое положение, в которое он попадёт, если пойдёт на прививку. Дело было в четверг, а в субботу у него должна была состояться свадьба в соседнем селе. Он узнал от знакомых, что после этой прививки температура повышается до 38-39 градусов. Валера, взывая к моему разуму и глядя на меня с мольбой в глазах, объяснял мне, что просто невозможно сознательно повышать самому себе температуру перед свадьбой с последущим за ней важным мероприятием, требующим особого душевного и физического напряжения.
Валера был очень спокойный, немногословный, дисциплинированный парень. Мне он нравился. Я ему объяснил, что против лома нет никакого другого приёма, кроме такого, которому я его научу. Но поскольку этот приём из области театрального искусства, то объяснить я ему здесь в кабинете ничего не смогу толком. Он должен будет встать в очередь на прививку недалеко от меня, смотреть, что я буду делать и в дальнейшем, перейдя в конец очереди, поступать так, как я.
Через пару часов вся лаборатория во главе со мной была сгружена у медпункта. Валера держался через одного человека от меня. Зайдя в помещение и отметившись у тётки на входе, я стал тутже быстро разоблачаться. Скинул с себя пиджак, снял рубашку и сверкая глазами от нетерпения, стал спрашивать тётку, где колоться и куда колоться, всем своим видом показывая, что при необходимости могу мгновенно скинуть брюки, не снимая туфель.
Тётка слегка опешила от такой неадекватной активности и сказала: "Подождите, подождите, молодой человек, сначала к доктору на консультацию" и указала на сидящего рядом с ней пузатого пожилого доктора с бутылочными очками. То, что этот доктор является распределителем уколов, я оценил ещё в дверях, и собственно ему и предназначал демонстрацию своей любви к прививкам. На фоне понуро двигавшихся подневольно прививаемых мои резкие жизнерадостные телодвижения не остались незамеченными, поскольку я видел, как доктор пару раз метнул на меня взгляд поверх очков. Я понял, что пол дела сделано.
Когда я уселся напротив доктора, он меня казённым голосом спросил не жалуюсь ли я на здоровье. Я, устремив на него горящий взор врождённого идиота, сообщил, что здоровье у меня превосходное и ни на что я не жалуюсь. Пока доктор раздумывал спросить меня ещё что-нибудь или сразу отправить к медсёстрам, я напряжённо вглядывался в его глаза под бутылочными стёклами очков, всем своим видом изображая, что не перенесу, если он мне откажет в прививке.
Наконец доктор меня спросил не болел ли я какой-то (сейчас не упомню) болезнью, на что я ему ответил, что кроме порока сердца я ничем никогда не болел. Произнеся эту ключевую фразу, я вскочил, давая этим понять, что не считаю возможным жить дальше без прививок, поскольку среди прививаемых, и даже среди медперсонала могут быть уже заболевшие.
Доктор внимательно посмотрел на меня поверх очков, отлепил задницу от стула и начал меня прослушивать. Наслушавшись, он перешёл к пальпаторной перкуссии сердца. Потом куда-то удалился на несколько минут, приказав мне стоять на месте. Потом вновь появился, ещё один раз прослушал и сказал, что я не могу быть вакцинирован.
Я изобразил на лице крайнюю степень разочарования, сказал, что у меня семья, что я боюсь заболеть и заразить жену и ребёнка и т.д., хотя, честно говоря, к тому моменту я уже забыл про доктора-консультанта, про прививку, про директора и думал о том, что нужно зайти в лабораторию при заводе и взять у знакомого химика кварцевую трубку нужного мне диаметра.
Сначала врач с отеческими нотками в голосе объяснял мне, что с таким сердцем мне нельзя на прививку, но после моего очередного "Но, доктор!" встал и решительным голосом сказал мне, чтобы я убирался. Сердце у меня и тогда было идеальное, и сейчас после недавней электрокардиограммы демонстрирует идеальную работу.
Я отправился к знакомому химику, получил у него то, что мне было нужно, попил с ним чай, побеседовал за жизнь, и к концу дня появился на работе. У дверей кабинета поджидал меня Валера. Он мне с обидой в голосе сообщил, что сделал всё в точности, как я, но ему прививку всё таки впороли. Я просто недооценил силу своего артистическо-психологического таланта. Мне казалось, что это - вполне рутинное действо. Этим я сильно, не желая того, подвёл Валеру.
Через пару дней с утра меня вызвал директор и сделал мне выговор за то, что из 30 человек моей лаборатории только двоим сделали прививку, а остальные это дело злостно проигнорировали. Директор строгим тоном мне сказал, что сегодня вся лаборатория под моим предводительством должна на автобусе отправиться в медпункт расположенного неподалеку завода и сдаться на волю прививателей. Поскольку в то время я находился в неважных отношениях с директором и хорошо помнил формулу "Don`t trouble trouble until trouble troubles you", вернувшись в лабораторию, я строгим голосом объявил о поголовной мобилизации.
Через несколько минут ко мне в кабинет протиснулся лаборант Валера, который с плаксивой гримасой на лице пожаловался мне на дурацкое положение, в которое он попадёт, если пойдёт на прививку. Дело было в четверг, а в субботу у него должна была состояться свадьба в соседнем селе. Он узнал от знакомых, что после этой прививки температура повышается до 38-39 градусов. Валера, взывая к моему разуму и глядя на меня с мольбой в глазах, объяснял мне, что просто невозможно сознательно повышать самому себе температуру перед свадьбой с последущим за ней важным мероприятием, требующим особого душевного и физического напряжения.
Валера был очень спокойный, немногословный, дисциплинированный парень. Мне он нравился. Я ему объяснил, что против лома нет никакого другого приёма, кроме такого, которому я его научу. Но поскольку этот приём из области театрального искусства, то объяснить я ему здесь в кабинете ничего не смогу толком. Он должен будет встать в очередь на прививку недалеко от меня, смотреть, что я буду делать и в дальнейшем, перейдя в конец очереди, поступать так, как я.
Через пару часов вся лаборатория во главе со мной была сгружена у медпункта. Валера держался через одного человека от меня. Зайдя в помещение и отметившись у тётки на входе, я стал тутже быстро разоблачаться. Скинул с себя пиджак, снял рубашку и сверкая глазами от нетерпения, стал спрашивать тётку, где колоться и куда колоться, всем своим видом показывая, что при необходимости могу мгновенно скинуть брюки, не снимая туфель.
Тётка слегка опешила от такой неадекватной активности и сказала: "Подождите, подождите, молодой человек, сначала к доктору на консультацию" и указала на сидящего рядом с ней пузатого пожилого доктора с бутылочными очками. То, что этот доктор является распределителем уколов, я оценил ещё в дверях, и собственно ему и предназначал демонстрацию своей любви к прививкам. На фоне понуро двигавшихся подневольно прививаемых мои резкие жизнерадостные телодвижения не остались незамеченными, поскольку я видел, как доктор пару раз метнул на меня взгляд поверх очков. Я понял, что пол дела сделано.
Когда я уселся напротив доктора, он меня казённым голосом спросил не жалуюсь ли я на здоровье. Я, устремив на него горящий взор врождённого идиота, сообщил, что здоровье у меня превосходное и ни на что я не жалуюсь. Пока доктор раздумывал спросить меня ещё что-нибудь или сразу отправить к медсёстрам, я напряжённо вглядывался в его глаза под бутылочными стёклами очков, всем своим видом изображая, что не перенесу, если он мне откажет в прививке.
Наконец доктор меня спросил не болел ли я какой-то (сейчас не упомню) болезнью, на что я ему ответил, что кроме порока сердца я ничем никогда не болел. Произнеся эту ключевую фразу, я вскочил, давая этим понять, что не считаю возможным жить дальше без прививок, поскольку среди прививаемых, и даже среди медперсонала могут быть уже заболевшие.
Доктор внимательно посмотрел на меня поверх очков, отлепил задницу от стула и начал меня прослушивать. Наслушавшись, он перешёл к пальпаторной перкуссии сердца. Потом куда-то удалился на несколько минут, приказав мне стоять на месте. Потом вновь появился, ещё один раз прослушал и сказал, что я не могу быть вакцинирован.
Я изобразил на лице крайнюю степень разочарования, сказал, что у меня семья, что я боюсь заболеть и заразить жену и ребёнка и т.д., хотя, честно говоря, к тому моменту я уже забыл про доктора-консультанта, про прививку, про директора и думал о том, что нужно зайти в лабораторию при заводе и взять у знакомого химика кварцевую трубку нужного мне диаметра.
Сначала врач с отеческими нотками в голосе объяснял мне, что с таким сердцем мне нельзя на прививку, но после моего очередного "Но, доктор!" встал и решительным голосом сказал мне, чтобы я убирался. Сердце у меня и тогда было идеальное, и сейчас после недавней электрокардиограммы демонстрирует идеальную работу.
Я отправился к знакомому химику, получил у него то, что мне было нужно, попил с ним чай, побеседовал за жизнь, и к концу дня появился на работе. У дверей кабинета поджидал меня Валера. Он мне с обидой в голосе сообщил, что сделал всё в точности, как я, но ему прививку всё таки впороли. Я просто недооценил силу своего артистическо-психологического таланта. Мне казалось, что это - вполне рутинное действо. Этим я сильно, не желая того, подвёл Валеру.
Subscribe to:
Posts (Atom)